Критика

"Обнимаются радость и скорбь".Ходасевич

Роман Дины Рубиной "На солнечной стороне улицы" выстроен, словно город — там бродят люди, идут годы, течет жизнь. Любят, страдают, творят, предают — привычный человечий муравейник вырастает со страниц, простой, как "Песня песней" (и за роялем вечная Клара Нухимовна) и душевный, как сопутствующие эпиграфы из письма Кафки, "Жюстины" Лоренса Даррелла и набоковских "Арлекинов". Смотрите, ребята, ласково внушается нам, поспевайте поворачивать тыкву (в смысле, головку) вслед за текстом, вникайте в холст написанного, различайте там для начала подсолнухи и виноградники в Арле, ожившие и обратившиеся в персонажи, ибо Желтый и Красный (а также остальные пять братцев) — вот основные герои книги. 

Однако же непуганых просят не пугаться! Отвечаю: читать легко и приятно. Как в древности Панаев писал в "Современнике": "Легкие чтецы составляют большинство в человечестве". А уж Рубина — "ловец чтецов". Она умеет, ей дано — затянуть, приковать, заворожить — ах, сладкий запах сирен или пенье сирени; о, сила слова, измеряемая в динах! Словом, сделан роман на славу. На поверхности, необходимым миражом, обычный для Рубиной причудливый сюжет — его арки и арыки, дворы и базары, да родимый знаковый ее "соцсюрреализм" — абсурдный быт, незыблемый в своей безумности, крутящий вверх ногами печальное черно-белое кино. История вкратце такова: жили-были мать и дочь. Мать Катя и дочь Вера. Мир матери: сиротство, барыги, наркота (сбыт), деньги, лагерь, барахло, ненависть — зло. Доля дочери: сиротство (при живой), краски, книги, музыка, любовь, чудотворство — добро. Материализм матери и духовность дочери ведут нескончаемый (временами коммунальный) Армагеддон. Мать ворует и перепродает, дочь рисует и влюбляется. Вокруг полно разных людей, зверей, событий, поворотов участи, пересечений судеб (Хлебников называл такие совпадения — "падения сов", иных ангелов полет) — целая грохочущая жисть-жестянка. В итоге Катя, раскаявшись, умирает на руках Веры — катарсис, очищение, Бог простит. Вера находит женское счастье, хорошего человека-принца (еврея-бизнесмена в Штатах, нашего человека, любящего ее с детства) и достигает успехов в творчестве. На этом хэппи энд, народ. Приехали с орехами. "Вот это рассказал!" — как ахают в булгаковской пьесе. 

А дальше вот что: изощренная, исходящая жалостью и иронией, зорко граненная проза Рубиной обволакивает эту голую сказку, золушкину схему, скупой каркас живым мясом мастерства и сарказма — и происходит очередное дежурное чудо — неотрывно читаешь, читаешь и таешь от чистоты звука, точности таланта. И как-то даже примиряешься с окрестным миром — выходит, гармония таки возможна! Возможно-с. Ну, естественно, нужны новые уши для новой музыки — Дина ведь всегда не одинакова и неординарна. Хотя на письме на диво открыта и странноприимна. Случается мне, усталому читателю, постраничному страннику, добрести до какой-нибудь случайной книги — и вот стоишь на пороге, толкаешь забухшую дверь текста — не поддается, то ли малый я несильный, то ли автора Барт взял. А у Дины зато сроду день открытых дверей! Эту свежую прозу Рубиной тоже рекомендую — проникаете свободно, врата нараспашку и окна приветливы, и проникаетесь сразу светом и радостью, потому что Город ждет вас, а солнечная сторона улицы особо прекрасна! 

Да, главный герой книги — сам Город. Ташкент. Голем романа. Дина Рубина вдувает жизнь в его глиняные дувалы, и он встает перед нами — очарованный, шумный, яркий, столпотворимый. Населяющие его существа рассажены по сюжету столь удачно, а их чувства и изреченные мысли придуманы до того правдиво, что обретают плоть и пот — причем писательских приемчиков и ниточек, "набоковских гномов" изловить не удается. Просто-напросто, вчитавшись (а это род заклинаний), попадаешь в Город и живешь! 

Эх, счастливый дар Рубиной, неутомимой жрицы воображения, сумевшей приручить читателя (что она, слово, что ли, такое знает?), поставить себе на службу неосязаемые вещи: погружение в созданный на страницах мир; сопереживание перипетий; отлаженный механизм эмоций; чистый, прозрачный, вкусный — речи пахнут смолой и вишней — язык. Сомерсет Моэм вкупе называл это "читательностью". 

Роман Рубиной, по которому мы сейчас путешествуем, разбит на три части — и номинально (нумерацией, верстами листов), и архитектурно, стилем. Я бы, не мудрствуя, назвал их: Облако, Озеро, Башня. Облако — это в книге горнее, "про творчество", сладостный сбор земляники и герники, золотая кистеперая рыбка, разбитое корыто осточертевшего быта. Озеро — дольнее, житейское, женско-человеческое, когда Ташкент китежно всплывает детством, отрочеством (девичеством?), юностью. Помнишь, верный добрый читатель, портрет художника в "Юности"? Еще бы не помнить, те первые рассказы, мгновенно запавшие, надо же, а внизу под текстом — "г. Ташкент". Теперь это уже подтекст, пришла пора улавливать разбросанное. 

Здесь Рубина говорит о Городе и о Дине — еврейской девочке, изначально обреченной на музыку, но судьбой расконвоированной в писатели. Завидуешь дивной цепкости ее памяти, какой-то набоковско-катаевской зоркости. Эти запахи, звуки… Текст завораживающе заворачивается завитками внутрь себя, как морская раковина — приложите к уху — слышите гул Ташкента? И перетекающая, журчащая цепочка, четверня, "арба": обруч — чинара — арык — клочок солнца. "Зоркость редко дар радости", заметил кто-то по поводу Тэффи. Да уж. Жизнь вообще (часто) горькая печальная пилюля, учит Рубина, но мы ее помаленьку позолачиваем, кто чем — выпиливанием по древу, умеренным выпиваньем, холстами, любовью, гнездовьем, потомством. Письменами. Под ее пером Ташкент, город хлебный, нечувствительно обращается в Бейт-Лехем, библейский Вифлеем, где "простые имена продавцов газводы — Исаак, Яков, Сара, Ривка, Лия", а дядя Миша Лифшиц — ходячий мифологический герой. При этом — сугубо бытийные, очень женские подробности. Какой-то иной ракурс, другой фокус. Прозреваешь вдруг, раскрыв рот, что твой мир размыт и общ, а жаль. Но зато ох и сложный ихний пол и характер! Помню, начитался я до того, что принялся горячо благодарить Вс-вышнего, что не создал меня женщиной: "Сп-сибо, От-ц!" (о, великий, могучий, заплетающийся язык!). Ну, а третий слой книги — Башня, как раз, значит — строение языка. Вавилонско-брейгелевское многоголосье романа воистину впечатляет. Город образуется голосами, он баянится, рассказывается и, таким образом, возникает воочью — "и стал Ташкент". Тут важную ноту вносят авторские отступления — замечательные вставные эссе, этакие тонкие стилизации родительских воспоминаний, сказаний друзей, простодушных саг приятелей, былин просто встреченных на перепутьях "бывших ташкентцев". 

Терпеливо выращивая (плюс любовно вылавливая) драгоценные кристаллы живой речи, эти "лалы Рубиной", Дина бережно, от руки инкрустирует ими свой текст. О, тамошний тутовник, ташкентская шелковица языка — то благородно вычерненная, чеканная, а то отточено вычурная, восточная. Попадая в плавильный котел книги, пряности иноязычья, акцента, разговорной неправильности придают аромата — получилось хорошо.

Сотворился, соткался из слов собственный и неповторимый Город — Динабург (не Двинск, конечно, а в смысле Рубинодар), где сакральное место — Сквер Революции. Катанье на языке, облизыванье языка: "Сквер Революции! Скверреволюции! На Сквере, вокруг Сквера, а вы пройдите Сквером". Это авторский храм героини книги, которую неизбежно зовут Вера, а в ней матрешечно таится Ра — солнечное божество. Присутствуют также "страшная иерусалимская луна" и ташкентский грош (бумажный рубль на дне арыка) — этакий театр страстей человеческих. Вера в романе (покамест) бездетна, но она на слух, как гогенова "Женщина, держащая плод" — то ли там груша в руках, то ли младенец в небе. Будем верить, что все будет славно и кончится ничего себе, потому что и роман сам — словно гимн Солнцу, светлые радостные раденья Рубинной. Да-да, солнечная печать детства, тавро Ташкента — на этом тексте. 

Тут к месту штрих о палитре нашего романа, о спектре прозы, потому как вдобавок — это книжка-раскраска. Навскидку, облизываясь: "Черный, янтарный, красноватый изюм, тусклое золото урючин, антрацитовые слитки чернослива, оранжево-глянцевые кулаки первой хурмы, горы багровых, с маленькой сухой короной, гранатов, бледно-желтые плешивые, с островками замши на каменных боках, плоды айвы" — ай да Дина, как будто трет волшебную лампу — и возникают цветные дворцы, плодородье Города. По Стендалю, всякий роман сродни зеркалу, которое влекут по дороге — и трава, и щебень, и выбоины, и солнечный блеск в лужах — вся эта давленая жизненная вишня, красное и черное — все отражается в нем. И это есть у Рубиной, но это лишь одна сторона мира, а она хочет, чтобы отражалось еще и Зазеркалье — и тянет нас туда, в мир, где под Ташкентом счастливо скачут кентавры с натянутым луком. Ташкент, раскрашенный ее памятью, — это такой пардес, парадиз, рай земной, там всю дорогу светит солнце и веют цветные ветры. Что ж. на вкус и цвет товарищей нет, а господа все в Париже. Как Сезанн все повторял гору Сент-Виктуар, настойчиво возвращаясь к ней, а герой Пруста прикипел к "Виду Делфта" Вермеера, так вот Рубина неустанно возвращается в город детства — солнечный, алычовый Сад Радостей Земных: "Из солнечной сердцевины дня могли вынырнуть странствующие стекольщик или точильщик — каждый со своей поклажей: всплеск солнца, стекающего с плеча на землю по квадрату стекла; огненный пересверк и брызги фиолетовых искр с лезвия точимого ножа. Эмалевый блеск высокого неба в кронах платанов и тополей". Пенящееся , пьянящее, выжатое из одуванчиков у забора, рубиновое вино ее прозы — полезно и заветно. 

На закуску, сознаюсь, какие забавные ассоциации возникают у меня при регулярном чтении Рубиной. И вот еще какая приятная картинка возникает у меня при встрече с прозой Рубиной: раннее утро, чистое, свежее, и день впереди, и Дина выгуливает пса, и нас вместе с ним, мы радостно прыгаем вокруг книги, хватая лапами, пытаясь постичь. Что-то там есть такое, под шкуркой обложки, что возвращает любовь к жизни — надежда какая-то, вера, что ли, Бог ее знает. Главное, что это, как писали раньшие рецензенты: "разрешает нам рассматривать сию книгу как весьма отличную".